Модуль 6
Церковный контекст русской литературы XVIII века: ораторская проза

Урок 6
Ораторская проза и торжественная ода XVIII века

Прозаический панегирик, как светский, так и церковный, имеет немало общего с торжественной одой. О некоторых общих чертах мы уже с вами говорили. В панегирике, как и в оде, нет сюжета, нет развития мысли, с чего текст начинается, тем же он обычно и заканчивается. Существуют некоторые общие мотивы для стихотворных панегириков и для светских панегириков елизаветинской эпохи. Так, например, и в панегирике, и в оде присутствует тема преемственности елизаветинского царствования по отношению к царствованию петровскому или, например, изображение царствования Анны Иоанновны как очень мрачного и тяжелого периода. Ломоносов, например, в своей оде 1746 года пишет об аннинском царствовании:

Уже народ наш оскорбленный
В печальнейшей нощи сидел.

Вот сопоставление этой эпохи с временем ночи.

Существует определенная взаимосвязь между панегириком и одой в отношении прагматики, то есть бытования, и в отношении поэтики этих текстов. Начнем мы с прагматики, то есть с того, как эти тексты существовали в литературной культуре. Ломоносов в «Кратком руководстве к красноречию» (1747), в своей главной риторике отмечает: «Слово двояко изображено быть может — прозою или поэмою», и что «об одной вещи можно писать прозою и стихами». Возможно, когда он об этом писал, он имел в виду эту парность жанров — прозаического панегирика и панегирика стихотворного. О том, что ода очень тесно связана с ораторской традицией, прекрасно писал Юрий Тынянов в своей статье «Ода как ораторский жанр». Он пишет, что «ода мыслилась произносимой, ораторский элемент был для оды определяющим, конструктивным». Действительно, тут важно слово «мыслилась». Ода как бы была ориентирована на ораторскую традицию, ораторский стиль, однако в реальности оды не произносились. Мы с вами говорили, что ода, и это было типичным способом ее презентации, как правило, подносилась императору или императрице. Слова же, как светские, так и церковные, как правило, произносились перед аудиторией. В этом можно увидеть серьезное различие в прагматике этих двух жанров.

Рассмотрим различие в поэтике слова и оды. Если мы обратимся к самому классическому, самому яркому примеру светского панегирика, к «Слову похвальному Елизавете Петровне» Ломоносова, то мы увидим, что в самом начале этого слова присутствует описание воображаемого видения, которое видит поэт «с высоты толикой, с которой мы могли бы обозреть обширность пространного ея владычества». Автор тут же, с самого начала делает масштаб повествования грандиозным. Он как бы взлетает над огромным пространством Российской империи, и с высоты птичьего полета ему открывается удивительное зрелище:

В городах, в селах, при морях, на реках, холмах, на горах <…> разные обитатели разными образы, разные чины разным великолепием, разныя племена разными языками едину превозносят, о единой веселятся, единою всемилостивейшею своею Самодержицею хвалятся.

Здесь сразу бросается в глаза наличие общих мест, таких топосов государственного панегирика. Это взгляд с высоты, парение, изображение идеального государства, изображение веселья всех сословий и так далее. Но для того чтобы увидеть близость этого текста к торжественной оде, мы можем привести пример начала ломоносовской «Оды на день восшествия на престол Елизаветы Петровны 1746 года», где тоже присутствует мотив парения, вознесения на какую-то высокую точку.

На верьх Парнасских гор прекрасный
Стремится мысленный мой взор,
Где воды протекают ясны
И прохлаждают Муз собор.
Меня не жажда струй прозрачных,
Но шум приятный в рощах злачных
Поспешно радостна влечет:
Там холмы и древа взывают
И громким гласом возвышают
До самых звезд Елисавет.

Одновременно мы здесь видим и существенные различия между словом и одой. Дело в том, что в оде этот восторг, парение, мысленный взор поэта, который преодолевает огромное пространство, огромное расстояние, — это все здесь одическая реальность, то есть такая реальность, которую как бы видит одописец. В начале «Похвального слова Елизавете Петровне» мы видим, что Ломоносов предлагает воспарить слушателям и описывает состояние парения, восторга как условие не реальное, в предполагаемое.

Естьли бы в сей пресветлый праздник, Слушатели <…> возможно было нам, радостию восхищенным, вознестись до высоты толикой, с которой бы могли мы обозретьв обширность пространнаго Ея Владычества <…> коль радостное позорище нам бы открылось!

Здесь Ломоносов предлагает воспарить слушателям и говорит, что если бы это получилось, если бы могли воспарить, то мы увидели великолепное зрелище. То есть это состояние описывается как некое предполагаемое условие. Можно сказать, что оратор, в отличие от одописца, логически готовит своего слушателя к переходу в эту иную, поэтическую реальность. Второе предложение «Похвального слова…» Ломоносова осуществляет этот переход, и там сослагательное наклонение глагола уже сменяется наклонением изъявительным, и частица «бы», подчеркивающая предполагаемое действие, больше уже в тексте не появляется. Об этой важной особенности писали исследователи. В частности, С. И. Панов и А. М. Ранчин в статье «Торжественная ода и похвальное слово Ломоносова. Общее и особенно в поэтике» пишут:

Поэтическое парение в оде заменяет принципы логической организации речи похвального слова, которые во многом основаны на умозаключениях, силлогизмах и допускают даже очень рассудочные конструкции.

У Панова и Ранчина есть еще несколько интересных наблюдений в отношении различий между одой и словом. Еще одно важное различие касается хронотопа, то есть организации времени и пространства в панегириках. Одописец гораздо более свободно, чем оратор, перемещается в пространстве. В оде довольно часто смешиваются самые разные пространства и времена, к примеру, совмещается историческое пространство с мифологическим. Например, в одной из самых известных од Ломоносова, в оде 1747 года есть такие строчки:

В полях кровавых Марс страшился,
Свой меч в Петровых зря руках.

Марс, античный бог войны, здесь совмещается с образом Петра Великого, эти два пространства объединяются. В «Хотинской оде» одновременно действуют Дмитрий Донской и Иван Грозный, то есть совмещаются свободно разные исторические времена. Таких совмещений в панегирике мы встретим.

Еще одно важное различие касается использования тропов в оде и в слове. Так, например, в прозаическом панегирике попадаются случаи, когда какой-то очень яркий образ основан на тропе, описывается, вводится со ссылкой на чье-либо субъективное восприятие. Например: «веселящимся Россиянам казалось, что и стены Петровы двигались, радостию оживленны», то есть не сами стены двигались, а это казалось веселящимся россиянам. Происходит переключение на их восприятие. Иногда конструкции с тропом в прозаическом панегирике дублируются конструкциями без тропов. Например:

Ужаснулись тогда вероломные Балтийские бреги, приступающие уже к пределам нашим кичливые сопостаты оцепенели.

Слово похвальное Елизавете Петровне

Эти «Балтийские бреги» обозначают шведов, которые были владельцами побережья Балтийского моря. Во второй части этого периода происходит конкретизация, описываются «кичливые сопостаты», «приступающие уже к пределам нашим».

Некую параллель можно обнаружить этим же образом в оде Ломоносова 1742 года.

Брега Невы руками плещут,
Брега Ботнийских вод трепещут.

Ода на прибытие Елизаветы Петровны из Москвы в Санктпетербург 1742 года по коронации

«Брега Ботнийских вод» — это те же самые шведы, но уже никакой конкретизации с использованием слов в прямом значении здесь нет.

Завершая, отмечу, что при всей близости оды и слова видно, что между ними обнаруживаются существенные различия на уровне поэтики. Об этом также в теоретическом плане пишет Ломоносов в «Кратком руководстве к красноречию». Сразу после слов о том, что мысль может быть выражена и стихом, и прозой, он пишет: «Однако проза от поэмы разнится, а потому и в штиле должна быть отлична».