|
|
Филологический факультет СПбГУ | |
|
|
||
Здравствуйте! Меня зовут Евгений Михайлович Матвеев, и мы с вами продолжим разговор об оде. Вы уже имеет общее представление о жанре оды, и сейчас мы с вами поговорим о двух жанрах вместе, об оде и об элегии, о том, как эти жанры соотносились в русской литературе XVIII столетия.
Первые русские элегии появились в 1735 году в трактате В. К. Тредиаковского, который открыл реформу русского стиха. Тредиаковский в этом трактате определил элегию следующим образом. «Элегия, — пишет он, — есть стиль плачевный и печальный». Но в тех элегиях, которые он пишет, исследователи отмечают, нарушается единство элегической темы, то есть это не только печаль, не только грусть, не только тоска, не только плач, но и различные дидактические, философские, описательные, панегирические рассуждения.
Потом на протяжении почти двадцати лет элегия не интересовала русских поэтов, и уже на новом этапе элегии начинает писать А. П. Сумароков. В 1759 году он пишет свою первую элегию и утверждает александрийский стих, то есть шестистопный ямб с парной рифмовкой, в качестве канонического размера для элегий. В элегиях Сумарокова постоянное повторение одних и тех же мотивов: плач, тоска, смерть. Обычно отсутствует мотивировка, то есть непонятно, почему герой рвется, почему он так переживает, в чем дело, какова лирическая ситуация. Очень много восклицательных знаков, очень много повторов, очень много обращений и восклицаний. Например, в элегии 1759 года, которую Сумароков посвятил смерти сестры, восемь раз говорится о самом факте ее смерти.
Уж нет тебя, уж нет, Элиза дорогая!
Во младости тебя из света рок унес.
Тебя уж больше нет…
<…>
Твой рок судил тебе в цветущих днях умреть,
<…>
О сладкая моя надежда, ты погибла!
<…>
<…> Элиза, ты скончалась!
<…>
Элиза, ты со мной навек разлучена…
Именно из-за таких повторов Гуковский характеризовал элегии Сумарокова следующим образом. Он говорит, что элегия Сумарокова — это развернутая смысловая тавтология. Действительно, постоянные повторы.
Ученики Сумарокова, Ржевский, Херасков и другие несколько усложняют элегию. Появляется мотивировка лирической ситуации, более развернутый сюжет, и одновременно с этим в элегию проникают дидактическое начало и философские размышления. Например, одна из элегий Ржевского, которая посвящена очень характерной для элегии теме — несчастной любви, завершается следующей сентенцией, следующим афоризмом:
Коль жизнь мучительна, так смерть сладка одна.
И постепенно в творчестве учеников Сумарокова элегия теряет свои специфические свойства, сближается с другими жанрами: с посланием, с героидой, с репликой поэтической и так далее. Но был, конечно, жанр, которому элегия всегда отчетливо противопоставлялась, — это жанр оды.
Действительно, ода, прежде всего торжественная ода, — это жанр высокий, жанр, посвященный, как вы знаете, некой высокой теме: правителю, героям, а элегия — это жанр средний, посвященный чувствам и мыслям обычного человека. М. В. Ломоносов противопоставлял оду и элегию на формальном уровне. Он, например, считал, что оды следует писать ямбом, а хорей использовать для элегий, потому что ямб есть размер возвышенный, а хорей — размер нежный, более подходящий для этой чувствительно поэзии. Но потом элегия пошла немного по другому пути и хорей не утвердился в качестве ее размера, элегия стала писаться шестистопным ямбом, однако формальные различия сохранялись. Элегия пишется шестистопным ямбом у Сумарокова, а ода, по традиции, четырехстопным.
С другой стороны, между одой и элегией есть некие общие черты. В первую очередь это бессюжетность. Действительно, и в оде, и в элегии нет сюжета. Надежда Юрьевна Алексеева, характеризуя русскую торжественную оду, писала, что в оде наше читательское знание в начале текста и в конце текста абсолютно не меняется. Для оды характерно постоянное нагнетание одних и тех же мотивов, одних и тех же образов, одних и тех же смыслов, поэтому сюжета как такового в оде нет. То же самое мы можем, конечно, сказать и об элегии.
Еще одно общее свойство оды и элегии заключается в некоторых общих чертах эволюции этих двух жанров. Мы с вами уже говорили, что в элегии в творчестве учеников Сумарокова проникает дидактическое начало, начало философствующее. То же самое происходит и с одой, и ода трансформируется. Можно вспомнить в качестве примера два знаменитых сборника М. М. Хераскова: сборник 1762 года «Новые оды», и сборник 1769 года «Философические оды». В этих сборниках Херасков поместил, например, следующие тексты: «Истинное благополучие», «Искреннее желание в дружбе», «Сила любви» (это из сборника «Новые оды»), из сборника «Философические оды»: «Благополучие», «Богатство», «Красота». То есть это некие философские рассуждения о разных явлениях жизни. И, конечно, само название «Новые оды» демонстрирует нам эволюцию, то, что это текст, принципиально не соответствующий традиционной торжественной оде.
В поэзии 60-х годов можно обнаружить интересные параллели между одой и элегией. Есть пары текстов, которые очень похожи друг на друга. Один из этих текстов называется одой, а другой — элегией. Такая пара текстов, например, находится у А. А. Ржевского. В 1761 году Ржевский поместил в журнале «Полезное увеселение» текст, который назвал просто — «Ода», а в 1763 году в журнале «Свободные часы» он поместил очень похожий текст, названный «Элегия». Общей темой обоих этих текстов является как раз тема трагической любви. Оба стихотворения написаны трехстопным ямбом и четверостишиями перекрестной рифмовки, то есть с формальной точки зрения они идентичны. Ода, правда, в соответствии с традицией, написана разделенными строфами, а элегия, которая обычно не писалась строфами, графически на них не разделена, но, тем не менее, рисунок четверостишия там присутствует. Самое главное, конечно, это тематические переклички между этими двумя текстами. В оде подчеркивается антитетичность, противоречивость любовного чувства.
Грущу и веселюся,
В веселье грусть моя;
И от чего крушуся,
Тем утешаюсь я.
Здесь мы видим использование характерных для Ржевского фигур антитезы и оксюморона. И в принципе о том же самом, почти теми же самым словами говорится и в элегии.
Чем боле я прельщаюсь,
Тем боле я грущу,
И боле тем лишаюсь
Того, чего ищу.
В обоих текстах говорится также о безуспешном стремлении героя убежать о любовного чувства, избежать его.
От страсти убегая,
Жар чувствую в крови;
Напасти в ней считая,
Подвластен я любви.
Ода. 1761
Это из оды, а вот фрагмент почти аналогичный из элегии.
Я от тебя скрываюсь;
Но, скрывшися, грущу,
И мыслей порываюсь,
Опять тебя ищу.
Элегия. 1763
Использование таких различных жанровых модификаций для текстов, очень похожих друг на друга, имеющих одинаковую структуру и одинаковый тематико-мотивный комплекс, характерно для жанровых экспериментов середины XVIII века и 60-х годов XVIII века, когда постепенно происходит переход от литературы классицизма к литературе русского сентиментализма.
Дальнейшее сближение оды и элегии заметно в творчестве одного из первых крупных русских сентименталистов М. Н. Муравьева. М. Н. Муравьев в 70-е годы выпустил сборник, который назывался «Новые лирические опыты» (1776). В этом тексте многие произведения озаглавлены как оды, хотя на самом деле одами названы и элегии, и послания, и пейзажные зарисовки. Таким образом, Муравьев лишает оду каких-то конкретных жанровых признаков.
Еще одно имя, которое хотелось бы упомянуть в связи с одой и элегией, — это Гаврила Романович Державин, главный реформатор русской оды конца XVIII века. В середине 70-х годов он пишет такой любопытный текст — «Оду на смерть Бибикова». Ода посвящена смерти Александра Ильича Бибикова, генерала, который руководил подавлением пугачевского восстания. Здесь присутствует тема смерти, оплакивание смерти, искреннее переживание, что, конечно, сближает эту оду с элегией, однако по форме этот текст строфический.
Тебя ль оплакивать я должен,
О Бибиков! какой удар!
Тебе ли кипарисны лозы
И миро я на гроб несу?
Едва успел тобой быть знаем,
Лишен тебя я роком лютым,
Погиб с печали разум мой!
Твои достоинства лишь вспомню,
Сердечны разверзаю раны
И вновь терплю твою я смерть.
Опыт смешения элегического и одического начал также пригодился Державину в 1779 году, когда, как он сам писал, он идет по новому пути, пытается выйти на новый поэтический путь. Именно в этом году Державин пишет оду «На смерть князя Мещерского», в которой также, пусть в гораздо менее отчетливой, ощутимой форме, заметно присутствие в оде элегического начала, скорбной интонации.
Глагол времен! металла звон!
Твой страшный глас меня смущает;
Зовет меня, зовет твой стон,
Зовет — и к гробу приближает.
Едва увидел я сей свет,
Уже зубами смерть скрежещет,
Как молнией, косою блещет,
И дни мои, как злак, сечет.
Это взаимодействие оды с элегией, конечно, продолжилось в литературе конца XVIII века, перешло в XIX век, и можно сказать, что поэзия русского романтизма развивает обе эти линии русской поэзии: линию элегическую и линию одическую.